Глава 7

Сознание вернулось ко мне вместе с тошнотворной болью в голове, словно она раскалывалась изнутри.

Я распахнула глаза. Небо. Синее-синее небо с белыми-белыми облаками. Яркий свет отозвался пронзительным всплеском боли, сосредоточившейся сначала в области лба, а затем запульсировавшей где-то позади глаз. Я рывком подняла запрокинутую голову, и уже в следующее мгновение меня согнуло пополам рвотным позывом. Каждая новая судорога, как и следующие за ней приступы сухого кашля, отдавались острой болью в затылок и в виски. Я кашляла и вытирала слюну тыльной стороной ладони – рвать было нечем, я с утра ничего не ела…

Срывая ногти, я вцепилась в скамейку, на которой сидела. Зажмурив глаза, попыталась отдышаться. Потом, очень-очень медленно, будто хрупкий, полный до краёв сосуд, подняла голову, чтобы оглядеться.

Этого не может быть! Перед глазами всё дрожало, но я не могла ошибиться. Есть места, которые узнаёшь при любых обстоятельствах, в любом состоянии – я мешком развалилась на лавочке возле собственного подъезда.

Лишиться рассудка мне не дал скрипучий старушечий голосок. "Ишь, молодёжь нынче пошла. Ничего святого. Молоко на губах не обсохло, а они – дымят, калдырят, голову дурманят, по кустам валяются… а потом улицы облёвывают. Не девки, а лярвы одни. Ни стыда, ни совести. Тьфу, срань Господня".

Я слегка повернула голову в направлении источника звука. Мимо проходили две седые бабушки. К счастью, незнакомые. Перед глазами по-прежнему всё плыло, но я заметила, как одна из них указывает на меня клюкой. Вторая тихим голосом начала что-то возражать своей товарке, до меня долетали обрывки фраз, что-то про "…нашу молодость…" и "какова сама была-то". Вторая возмущённо, с чувством ущемлённой гордости заявила, "так то ж молодухи в селе… а эти – городские"… Их голоса постепенно отдалялись, и я снова прикрыла глаза.

Как я здесь оказалась? Как это вообще возможно? Мелькнула слабая надежда, что мои воспоминания обманывают меня, и мне просто стало плохо на улице…

Затаив дыхание, я наклонила голову. Приоткрыв глаза, увидела собственные колени. Выше… ещё выше… Мой взгляд зацепился за бордовый кровоподтёк на внутренней поверхности одного из бёдер. Внутри всё похолодело. НЕТ!

Кое-как, опираясь на скамейку, мне удалось подняться на ноги. Колени подгибались, меня шатало. Потеряв равновесие, я стала заваливаться набок. Выставив руку, чтобы восстановить баланс, я зацепилась за что-то тёмное и мягкое, и смахнула это со скамейки. Оно упало на землю с глухим шлепком. Моя сумка со сменной одеждой и обувью для тренировок. Внезапное осознание того, что её не было со мной, когда меня… даже мысленно не могу произнести это слово. Я её где-то забыла? Тогда, откуда она здесь?

По спине поползла струйка холодного пота. Подхватив сумку, я, пошатываясь, добрела до подъезда. Не помню, как мне удалось заползти на второй этаж и позвонить в дверь.

Воспоминание, врезавшееся в память: мама, улыбаясь, распахивает передо мной дверь, в руках у неё миска с черешней. Она по инерции щебечет, что сходила на базар, только вернулась, и едва успела разобрать покупки… Её фраза обрывается на середине, глаза расширяются, а блюдо со стуком летит на пол из разжавшихся пальцев… Блестящие, кроваво-красные ягоды на песочном линолеуме…

"Доченька!" – вскрикивает она, подхватывая моё тело, оседающее на пол. – "Денис! Вызывай "Скорую", Алисе плохо!" – Она передаёт меня на руки выбежавшему из комнаты отцу, а сама выхватывает у него трубку радиотелефона…

"Скорая" ехала к нам больше получаса, всё это время я лежала, словно в бреду, на своей кровати, укрытая двумя одеялами. Я дрожала, но не от холода, мои зубы отбивали какой-то жуткий ритм. Мама сидела рядом, обтирая моё горящее лицо мокрым платком. Отец говорил с кем-то по телефону, периодически повышая голос. Насколько я поняла, собеседником был его дядя, который занимал одну из руководящих должностей в областной прокуратуре.

Закончив разговор, папа появился в дверях моей комнаты. Заходить он не стал, а, скрестив руки на груди, прислонился к дверному косяку. Его подбородок дрожал. Полчаса назад, когда мама объясняла что-то диспетчеру "Скорой", он спросил у меня, что случилось. Я так и не смогла произнести ответа на заданный вопрос, выдавив: "Я… меня…" и разрыдавшись. Однако, синяки на шее и бедре, а также то, как я отпрянула от него, когда он попытался погладить меня по голове, оказались красноречивее любых слов.

Он тогда резко развернулся и вышел из комнаты – позвать ко мне маму, но я успела заметить, как заиграли желваки у него на щеках, и побелели костяшки пальцев, сжатых кулаки.

Родители, казалось, постарели на несколько лет. А я сгорала от стыда – за то, что это со мной случилось, за то, что я позволила этому произойти, за то, что мои родители страдают и выглядят морально раздавленными… За то, что моей маме пришлось спрашивать у своей единственной дочери, кто это с ней сделал… За то, что всё так обернулось. За то, что одно ничего не значащее решение может послужить началом цепи событий, которые в итоге разобьют жизни стольких людей.

Я беззвучно плакала, находясь в каком-то неестественном оцепенении – всё происходящее воспринималось с опозданием. Только когда мама встала с моей постели, я заметила, что в дверях рядом с папой стоит женщина в спецодежде. Дождались, наконец-то.

Мне вкололи обезболивающее и успокоительное. Когда мы с мамой оказались в карете "Скорой помощи", врач сказала, что нас повезут не в районную больницу – огромный медицинский комплекс, помимо всего прочего включающий в себя и областную "неотложку", а куда-то в центр города. На вопрос мамы, с чем это связано, женщина устало объяснила, что в районной сейчас не до нас: чуть больше часа назад произошло крупное дорожно-транспортное происшествие, и всех пострадавших доставили туда.

Моё сердце сжалось. Что-то мелькнуло в памяти, но тут же ускользнуло. А может, мне просто показалось. В любом случае, голова отказывалась работать и казалась набитой ватой. А сама я будто плыла в подрагивающем тумане. Наверное, успокоительное так подействовало.

Остаток пути прошёл в гнетущей тишине. По приезде в больницу нас попытались направить на освидетельствование, но папа, успевший уже лично встретиться со своим дядей и перезвонить нам, настаивал, что необходима экспертиза. И её соответствующим образом оформленные результаты. Спор со старшим по приёмному покою закончился тем, что мама передала ему мобильный, после чего меня повели всё-таки на экспертизу.

Экспертом оказалась пожилая женщина, очень приятная в обхождении. Она успокаивала меня, проводя внешний осмотр. Потом, пригласив меня на гинекологическое кресло, предупредила, что будет немного неприятно, и попросила потерпеть.

У меня дрожали коленки, но голову уже немного отпустило. Происходящее воспринималось несколько отстранёно, оно и к лучшему. Эксперт взяла что-то из лотка и наклонилась ко мне. К счастью, эта пытка не длилась долго.

Как только я оделась, эксперт отдала мазки лаборанту и сказала, что теперь нужно будет подождать пару часов. И ещё сказала, что мне несказанно повезло, насколько это слово вообще применимо к жертве сексуального насилия – ни крупных ссадин, ни внутренних разрывов, ни обширных кровоизлияний. Отделалась, что называется, малой кровью…

Пока мы дожидались результатов в коридоре, снова позвонил папа – сообщить, что нужно будет ещё написать заявление в районном отделении милиции. Через три часа, с заключением эксперта на руках, мы с мамой уже сидели там, в кабинете дежурного – круглолицего узкоглазого сопляка, типичного местного представителя и, как мы потом узнали, редкостной мрази. Но обо всём по порядку.

Началась наша с ним беседа с того, что он, ехидно ухмыляясь, выпустил несколько клубов дыма прямо мне в лицо. Прошедшая, было, головная боль вернулась с новой силой. Мама вежливо попросила его потушить сигарету, на что он ответил, что волен делать в своём кабинете всё, что ему вздумается, а наше дело – радоваться, что нас соблаговолили выслушать в выходной день, да ещё и вечером.

Милое начало милой беседы. Дальше было ещё хуже. Узнав, что мы хотим подать заявление по поводу изнасилования, он пришёл в дикий восторг и начал от всей души глумиться надо мной, рассказывая, что все жертвы насилия, с которыми ему доводилось сталкиваться, неделями лежали в больнице, а не прибегали в тот же день подавать заявление. А ещё он попутно поинтересовался, не получилось ли так, что я "дала своему дружку, а потом испугалась папы с мамой и придумала душещипательную историю"…

А когда у него перед носом помахали заключением эксперта, он заявил, что не видит состава преступления. Дескать, "не покалечил, и даже в тебя не кончил – точно, дружок постарался". После всех его издевательств я не выдержала и разрыдалась, а мама, побледнев, стала звонить папе.

И на этот раз пришлось привлекать влиятельного родственника. После его звонка нас пригласили в другой кабинет, где, извинившись за поведение коллеги, у нас приняли заявление. После ряда уточняющих вопросов нас отпустили домой. Ехать пришлось снова на такси – я ощущала такую слабость, что без посторонней поддержки не могла и двух шагов ступить.

Оказавшись дома, я попыталась смыть с себя всю грязь – по большей мере, воображаемую. Драила себя мочалкой до боли, но, естественно, очистить память это не помогло. В конце концов, усталость взяла вверх, да и голова болела безбожно, поэтому мама, видя моё состояние и душевные терзания, уложила меня спать. Выпив ещё одну таблетку "Анальгина", я свернулась клубочком под одеялом и провалилась в беспамятство.

В ту ночь мне впервые приснился сон. Из тех кошмаров, что мучают меня теперь. Как и все они, он начался с чего-то безобидного, а потом была концовка, которая с тех пор повторяется в каждом моём ужасном сне. Мне снится, что меня насилуют. Но не так, как это было на самом деле. Меня бьют, режут, ломают кости, дробят суставы… каждая следующая пытка приносит новый оттенок в бесконечность боли. А проснуться удаётся лишь тогда, когда в агонии растворяется каждая частичка моего существа. Это сводит с ума. Хотя сейчас уже стало значительно легче. А тогда, в первый раз… не знаю, как мне удалось справиться с этим.

Леся держала меня за руку, успокаивая. Я рассказала ей ещё много чего – про то, как всё лето пролежала "овощем" дома, как маме пришлось бросить работу, чтобы быть рядом со мной. Как меня иногда парализует необъяснимый ужас, и как я теряла сознание на улицах… Как оборвала все связи со своими друзьями и знакомыми, и уехала, так и не поговорив с Вадимом. Ни с кем не поговорив. Даже по телефону. Про то, как я теперь боюсь закрытых помещений… и открытых пространств. Про то, что после всего произошедшего считаю себя увечной, и что ещё месяц назад не знала, для чего жить. А ещё про то, что того, кто это со мной сделал, так и не нашли…

О чём я умолчала, так это о том, что мне теперь иногда мерещится его присутствие… и о том, что я не испытываю к нему ненависти, несмотря на всё, что мне довелось пережить. Воспоминания о нём не вызывают у меня никаких чувств, кроме страха. Страха повторения. Мне кажется, что любой мужчина может поступить со мной так же, а я снова не смогу защитить себя. Это заставляет меня бояться их. Всех.