Вечерело. Золотистое предзакатное небо постепенно приобретало сначала розоватый, а потом темно-синий оттенок. По-южному быстро на хуторе сгущались сумерки. Душные, почти вязкие. Синевато-серые. Пахнущие парным молоком и навозом. Старушки в цветастых платках по привычке заполнили лавочки у своих и соседских дворов.
Марья Михайловна, тяжело переваливаясь с бока на бок, приближалась к лавочке, на которой уже сидели две старушки.
- Здоровеньки буллы!
- И тебе не хворать. Присаживайся к нам, Марусь.
- Благодарствую. Слыхали? У Евсевны-то нынче ночью цыгане весь чеснок подергали и гуся уволокли.
- Слыхали… Только не чеснок, а лук.
- Какой лук? Своими глазами видала, что чеснок.
- Видала, как цыгане воровали?
- Да нет. Видала, что у нее там чеснок был посажен.
- Так и гусей Евсевна с роду не держала.
- Не держала, а сейчас ей дочка дала на завод.
- Брешешь. На что ей гуси на старости лет?
- Вот те крест – не брешу. Ейный дед гусятины захотел, вот и завела она гусей.
- Да и деду ейному сто лет в обед, на кой черт ему гусятина.
- Говорит ей: «Надоела курятина. Гусей давай заведем».
- А она так и согласилась?
- Так не сразу ведь. Так лаялись на той неделе, аж у меня было слыхать.
- Ой, брешешь. Они из-за свиней лаялись. Евсевна своему говорит: «Иди свиньям каши дай». А он ей: «Сама иди». Так она его так сковородкой оглушила, что тот дверью хлоп и ушел. Только к утру и явился. Пьянющий.
- Слыхала - слыхала. Они с Миронычем горькую цельную ночь у столовой пили и песни горланили. А потом Ленкиного сына отколошматили. Да так добре, что того в район аж в больницу повезли. Два зуба выбили.
- А я слыхала, что у того ребра сломаны.
- И ребра тоже они сломали. И два зуба выбили.
- Ой, да не бреши. Я Димку вчерась видала. Так со всеми зубами он шел. Скалился.
- Так вставили они ужо.
- Где ты видала, чтоб так скоро зубы вставляли.
- Мне Егорна сказала. А она от Ленки через забор живет. Все видит. Говорит, зубы ему выбили. А Ленка на утро к Миронычу разбираться прибегла. Так он ее взашей вытолкал. Говорит: «Нечего твоему Димке к внучке моей в провожатые набиваться. Она девка городская, получше себе ухажера найдет, не чета вашему пьяньчужке». Так Ленка хвать лопату и давай Мироныча по двору гонять. Кричит: «Нечего вашей шалаве на моего Димку вешаться».
- А хороша у Мироныча внучка. Чернявенькая такая.
- А по мне так – страшненькая. Димка у Ленки такой славный парнишка. Работящий, красавец. Да и не пьет он вовсе.
- Как же! Гоню я давеча корову с утра. А он идет с гулянки еле на ногах стоит. И Валька с ним.
- Енто ж какая Валька?
- Так Мироныча внучка.
- Тоже пьяная?
- Да нет вроде. На каблучищах. Юбчонка коротенькая. Весь срам видать. И как не стыдно. Ни стыда, ни совести у нынешней молодежи.
- Не то, что мы были.
- Да разве ж мы по ночам гуляли?
- Ой, Маруськ, да ты ли не гуляла?
- Так не до ночи ж. И что они там делают по ночам? Молодежь.
- Так на то и молодежь, Марусь, чтоб веселиться.
- Веселье нашли себе по ночам шастать. Тот год у меня всю бахчу обнесли, паразиты.
- Так тебе ж ее цыгане обнесли.
- Так нынешняя молодежь хуже цыган. Прям не знаешь что от них ждать. Може они мою бахчу и обнесли. И вот ведь паразиты, зеленцом прямо. И рядом на дорожке побили. Дед мой пол ночи потом с вилми их караулил.
- А балованные-то какие детки нынешние. Прямо мочи не ма. Мы в их возрасте и коров доили и телят босиком пасли. А им лишь бы по ночам шастать.
- Ну не те времена сейчас. – Наконец встряла в разговор до сих пор молчавшая третья старуха, продолжая задумчиво что-то чертить костылем на земле.
- А все Ельцин проклятый.
- Да при чем же здесь Ельцин-то? – молчаливая старуха оторвала взгляд от своего костыля и чуть насмешливо посмотрела на собеседницу.
- Как при чем? Он и Горбачев. Страну развалили. Нравы пали. А как при Хрущеве жили…
- Нууу! Им молодым теперь наша тогдашняя жизнь и не по нраву была бы.
- Че они понимают в жизни-то? Им лишь бы по ночам шляндать.
- Уж поболе нас с вами в их возрасте.
- Да прям! Работали мы, боролись и не понимали ничего что ли? Ты что ж говоришь такое?
- Ой, Марусь. Не лезь ты в жизнь их. Она у них на нашу не похожа.
Старухи синхронно вздохнули и задумчиво замолчали.
Марья Михайловна начала старательно поправлять цветастый платок на голове. Вера Никитична зашуршала целлофановым пакетом, укладывая в него давно отложенное на колени вязание. Полина Кузьминична, самая молчаливая из старух, продолжала что-то чертить костылем на земле. Мерно гудел вдалеке элеватор. Молчание затягивалось.
- Что енто сегодня Шуры не видать?
- Так внучку к ней привезли. Наша Наталья у них с утра ошивается.
- Малую что ли?
- Да она уже большая. Хорошая девчонка.
- Балованная.
- Ой, Марусь, своих детей, внуков нет, так тебе все чужие плохие.
- А ты меня этим не попрекай…
- Да кто ж тебя попрекает?
- Ты и попрекаешь. А я одна с войны осталася. Муж в войне сгинул, без вести пропал. Я его ждала, ждала и не дождалася. И деток мы не нажили…
- Ха! Ждала. А Петька к тебе от Нюрки долго бегал!
- Ты, соседка, говори, да не заговаривайся. Не бегал он ко мне.
- Брешешь, сама видала. Что не вечер – он к тебе.
- А тебе какое дело? Себя бы вспомнила…
- А что мне вспоминать то. Я честно жила.
- Честно? А кто у Таньки Гречкиной жениха отбил?
- Так она сама не удержала его. Я-то тут при чем?
- Ой, бабы, ну что ж вы гадости-то вспоминаете? Будто нам и хорошего вспомнить нечего. Жизнь цельную прожили. А помните только дурное.
- А я плохого в том, что за Павла вышла ничего не вижу.
- А я вижу! Танька ж тогда тяжелая была, говорят. Потому и утопилась.
- Ой, бабы, помню, иду, корову гоню с утра. А народ у колодца толпится. Ну я так сразу и поняла утоп кто-то. Протолкалась к колодцу, гляжу вниз, а там кроме волос то ничего и не видать. Волосы длинные, светлые, красивые. А потом вытащили, глядим Танька.
- Да, она и посинела уже… Ооо!!! Гляньте-гляньте… намылились девчата на танцульки! Кто ж такие?
- Сейчас до фонаря дойдут, поглядим. Глаза совсем плохие стали… Эх… старость.
- Да ты на глаза-то не пеняй… темень такая, вот ничего и не разглядеть. Всего 3 фонаря во всем хуторе горит…
- А все Ельцин проклятущий!
- А ты, Марусь, опять старую песню запела… Кто ж такие? Никак не разглядеть…
- С краю, кажись, Зубова девчонка идет… А кто еще и не разобрать…
- А посередке Ольга Гоголева вроде бы.
- Высокая какая вымахала. Да нет. Енто не она. Она сегодня к бабке в 1-ю бригаду сразу после коров на лисапеде поехала.
- И что с того? Бабке молоко повезла.
- Повезла и не возвращалася.
- А ты почем знаешь?
- Ну так не видала, как она обратно проехала.
- Значит просмотрела. Енто же точно она идет посередке.
- Ну может… А третья-то кто? Ленка Киселева что ли?
- Да нет! Она ж малая еще. Ее мать на гулянку не отпустит.
- Ну какая ж малая?! Здоровая девица. Сворачивают с грейдера в нашу сторону. К нам что ли?
- Да нужны мы им… старухи…
- Кто же третья? Идут… Куда интересно…
- Да за Валькой небось. Мироныча внучкой.
Старухи ненадолго замолчали, пристально наблюдая за приближающимися девчонками.
- Куда ж вы, девчата, такие красивые намылилися?
- Да сегодня ж танцы в клубе, баба Поль! Вот сейчас за Валькой зайдем и прямым курсом в центр.
- Танцы – енто доброе дело. Танцуйте, девчата. Когда ж еще, коли не в молодости.
- Спасибо, баба Поль. Мы побежали.
Старушки некоторое время молча смотрели девчонкам вслед и когда те оказались вне зоны слышимости Полина Кузьминична продолжила:
- И Наталья наша намылилась сегодня в клуб. Подружка ейная из Москвы приехала. Вот наша и пропадает у Титовых с утра. Уже опосля коров прибежала домой, борща похлебала набегу и побегла обратно причипуриваться.
