Над Сапун-горой цветут тополя,
Над Сапун-горой летят журавли,
Но плывут из края в край по полям
Эти маки, маки - совесть земли.
Брат и сестра Оболенские-Северские прибыли в Севастополь
лишь в апреле. С разницей в одну неделю. Митю задержала в Петербурге
внезапная смерть императора, а Настя не день и не два изучала азы
медицинской науки в Крестовоздвиженской общине. Папенька - князь Павел Петрович Оболенский-Северский -
преград дочери не чинил и отнесся к ее желанию с уважением. Тем более,
что столь благородный порыв юной княжны снискал благоволение молодого
монарха и добавил ее отцу весу при дворе. Маменька - Елена Константиновна - по-прежнему поправляла
здоровье на водах. И ее решено было не тревожить, дабы случайные
волнения не оказали пагубного влияния на ее самочувствие. Чему сама
Настя в тайне ото всех была несказанно рада. Но странное ощущение обманутости возникло у Насти сразу
по прибытии в Севастополь. Жизнь там текла на первый взгляд размеренно,
даже празднично и совсем не напоминала те картинки лишений и
человеческих страданий, которые рисовало ее воображение благодаря
рассказам Мити и предостережениям отца Иоанна. Ярко светило солнце, игриво поблескивая над
пронзительно-синим морем. Легкий теплый ветерок надувал паруса
скопившихся в бухте шхун и колыхал волны. Вдали, над горизонтом ползли
длинные белые облака, не нарушая царившей вокруг беззаботности и
умиротворения. Так же как и окутанная дымкой Сапун-гора, желтоватой
тенью высившаяся над городом.
С бульвара доносились звуки какого-то старинного вальса в
исполнении полкового оркестра. Пахло солью и цветущими акациями. И лишь
изредка воздух чуть сотрясали доносившиеся откуда-то гулкие пушечные
залпы, подозрительно напоминающие отдаленные раскаты грома. Но на них будто бы никто не обращал внимания. По бульвару
вальяжно прогуливались офицеры и юнкера, дамы с изящными ажурными
зонтиками. Они улыбались, переговаривались, и всем своим видом
демонстрировали полное довольство жизнью, собой и окружающим миром. Разве это война? Недоверчиво щурясь, безмолвно вопрошала
Настя, озираясь по сторонам. Героические сражения? Доблесть русской
армии и флота? Лишения? Боль? Потери? Тот же вопрос четко отпечатался на лицах семерых ее
теперь уже подруг, самоотверженно покинувших родные дома и преодолевших
долгий тяжелый путь, дабы придти на помощь солдатам, матросам и
офицерам, мужественно обороняющим Севастополь в ожесточенных боях. И
вот он осажденный город... Красивый, праздничный, гордый. И словно
насмехающийся над благородными порывами только что прибывших сестер
милосердия. Облаченные в скромные коричневые платья, белоснежные
передники и чепцы женщины замерли перед величественным Домом Морского
Собрания, где им предстояло выполнять возложенную на их хрупкие плечи
богоугодную и гуманную миссию. Трудно - почти невозможно - было
вообразить, что за этими массивными, богато украшенными бронзой дверьми
из красного дерева расположился главный перевязочный пункт. Казалось,
распахнись они, и послышится смех, музыка, веселые и шумные разговоры.
Праздник...
Но очутившись внутри, в большой беломраморной зале с
уходящими на два этажа ввысь розовыми пилястрами, Настя обмерла и, в
миг устыдившись своих недавних сомнений в героизме воинов осажденного
Севастополя, потупила взгляд на половицы прекрасного паркета. Когда-то
- кажется, совсем недавно - по ним порхали танцующие пары. Дамы дарили
кавалерам чарующие улыбки, кокетливо обмахивались веерами. Офицеры
галантно целовали их затянутые в перчатки пальчики... Шуршали шелка...
Играла музыка...
Да, все здесь еще хранило следы былого праздника, но
оттого лишь острее ощущался контраст с происходящим сейчас. Множество
кроватей с ранеными под тускло-серыми одеялами. Стоны - мучительные и
рвущие душу на части. Тяжелый, смрадный запах - людских испражнений,
пота, гниющего мяса и крови.
Значит, вот чем пахнет война? Совсем не акациями и морем.
- Ну, чего же вы оробели, голубки? - поторопила застывших
на пороге женщин старшая сестра милосердия. Взгляд ее, несмотря на
лучившуюся доброту, смотрел строго и, кажется, даже немного осуждающе.
Будто бы говорил: "Ну что? Никак обратно в столицу навострились?
Поиграли в благородство и хватит?" - Пойдемте. Николай Иванович в
операционной. У нас с утра одиннадцать ампутаций было. И еще предстоит
несколько. - Ампутаций? Так много... - в ужасе протянула одна из только что прибывших женщин.
- А Вы как думали? Война...
- Но неужели никак нельзя обойтись без них... В Петербурге говорят...
- В Петербурге любят посудачить, - строго оборвала ее
старшая сестра милосердия. - А здесь мы делом заняты. Николай Иванович
людей с того света вытаскивает!... Не дожидаясь реакции на свои слова, женщина двинулась
вдоль рядов коек, время от времени останавливаясь то, чтобы поправить
кому-то одеяло, то, прикладывая руку ко лбу страдальца, проверяла не
усилился ли жар, то заговаривала с кем-нибудь из раненых, справляясь о
самочувствии. И, наконец, достигла плотно закрытой двери.
- А здесь у нас операционная. До
войны в этой комнате в бильярд офицеры играли, - сообщила она,
обернувшись к следовавшим за ней женщинам. - А ныне... Ну да вы и сами
увидите. А впрочем, можете остаться здесь... - И, раскрыв дверь,
заглянула в образовавшийся проем. Через ее плечо взгляду Насти открылась не менее, а, быть
может, даже более страшная картина, нежели в большом зале. Угрюмые,
изнуренные лица докторов вокруг операционного стола. Лежащий на нем
раненый. Его открытые, остекленевшие под влиянием хлороформа глаза.
Бледные губы с запекшейся кровью, будто шепчущие что-то. Кривой нож в
окровавленной руке врача, нацеленный на приговоренную к ампутации ногу
солдата. Еще один раненый, ждущий своей очереди на носилках в углу и полными ужаса и муки глазами взирающий на товарища.
Поддавшись малодушию, Настя зажмурилась, когда острый нож
коснулся ноги пациента и в ту же секунду, судорожно, борясь с
подступающей дурнотой, стиснула зубы. Раздался душераздирающий крик -
то ли вдруг пришедшего в чувство солдата на операционном столе, то ли
его корчащегося в муках товарища. Яростные проклятия. Стон. Хотелось
заткнуть уши и бежать из этого ужасного места. Далеко-далеко... Домой.
В усадьбу. Где пышет жаром изразцовая печь. Где, быть может, уже пышно
цветет яблоневый сад и играют в городки крестьянские дети...
Настя приоткрыла глаза, сжав в кулаке ткань передника.
Сглотнула и, решительно отсекая пути отступления, протиснулась вслед за
старшей сестрой милосердия в операционную...
http://s14.radikal.ru/i187/1307/f9/599eeb171795.jpg
Верховодил здесь приземистый лысоватый мужчина с темными
бакенбардами и окровавленными по локоть руками. При взгляде на него
сложно было поверить, что это и есть тот знаменитый хирург-новатор -
профессор Николай Иванович Пирогов. Но то был именно он.
Сосредоточенный. Решительный. Неутомимый...
- Они что же там, в Петербурге, совсем из ума выжили, -
гневно свел он брови на переносице по окончании операции, повернувшись
к двери, и двинулся прямиком к Насте, вытирая на ходу руки о полотенце.
- Детей сюда присылать вздумали? В два шага он пересек бывшую бильярдную, остановившись
напротив юной княжны, и бесцеремонно приподнял испачканными в крови
пальцами ее подбородок. Пристально, сурово посмотрел ей в глаза.
- Я не ребенок! - судорожно сглотнув, отчеканила Настя и
для пущей убедительности вздорно тряхнула головой. - Не ребенок. И я
справлюсь! Будьте уверены! - Будьте уверены? - удивленно сощурился Пирогов. - Ну что
ж... Посмотрим-посмотрим, чего стоят Ваши заверения, барышня. А
молодость она и, правда, не порок...
Настя изо всех сил старалась доказать окружающим и прежде
всего прославленному хирургу, что доверие, оказанное ей Великой
княгиней Еленой Павловной, было не напрасным. И что для нее это не
прихоть, не блажь, а самая что ни на есть важная цель в жизни - служить
своему Отечеству, помогать людям, выхаживать раненных бойцов,
проливающих кровь в сражениях с неприятелем. И пусть порой ей хотелось выть от отчаяния при мысли, что
эта война никогда не закончится, поддаться слабости и сбежать Настя
более не помышляла. Только операционную она все же старалась обходить
стороной, в основном ухаживая за ранеными до и после их попадания в эту
страшную комнату. Зато делала это самоотверженно и не жалея сил, вскоре
снискав себе уважение и раненых, и коллег - как докторов с фельдшерами,
так и других сестер милосердия.
В мае под пронзительно-голубым небесным сводом алым
пламенем вспыхнула израненная Севастопольская земля. Будто не могла и
не желала более впитывать в себя людскую кровь и в одночасье выплеснула
ее наружу... Зацвели маки. Гордо и укоризненно кивали на ветру их
пурпурные головки. Лоснились на солнце блестящие лепестки, отсвечивая
золотом по краям. Все чаще сотрясали воздух пушечные залпы. Нескончаемым
потоком стекались к Дому Собрания носилки с ранеными и даже убитыми.
Однажды вечером, незадолго до заката солнца принесли в перевязочный
пункт обезглавленное тело. Не тая ужаса, кинулась старшая сестра милосердия наперерез солдатам.
- Ну куда же? Куда же вы его несете?
- Не бушуй, сестричка! Не бушуй... Голову за следом несут.
Говорят, доктор тут кудесник... С того света людей возвращает. Авось
подлатает он нашего Акима... Вылечит.
- Как подлатает? - изумленно вскрикнула женщина. - Голову
пришьет и обратно в строй вернет? Голубчики... он ведь хирург, а не
Господь Бог... А днем десятого мая в перевязочный пункт явился важный
офицер. Деловито окинув взглядом бывшую бальную залу, он сообщил
Пирогову о предстоящей крупномасштабной военной операции и наказал
подготовиться к большому поступлению раненых.
Настя шла в тот вечер на дежурство с тяжелым сердцем.
Горестно смотрела на браво шагающие к батареям отряды и пока еще пустые
носилки, которые тащили за ними вслед. С содроганием осознавала, что
кого-то из этих офицеров, юнкеров и солдат доставят ночью в
перевязочный пункт, и вновь наполнится большая бальная зала стонами и
кровью, а из бывшей бильярдной будут доноситься душераздирающие крики
на миг очнувшихся от хлороформного дурмана раненых. А кто-то так и
останется лежать на бастионе. Настя упорно гнала прочь мысли, что среди убитых и тяжело
раненых может оказаться Митя или Евгений. Но на душе было не спокойно.
Сердце замирало от страха за них. Смеркалось. Ветер тихонько шелестел молодой листвой на
деревьях. В траве запели ночные цикады. Пронзительно и тревожно. Настя
подошла к парадному входу Дома Собрания и на мгновение замешкалась, с
опаской всматриваясь в тускло освещенные, почти темные недра
перевязочного пункта в прямоугольнике настежь распахнутых дверей. И,
наконец, подавив тяжелый вздох, поднялась по высоким ступеням. В беломраморной зале с уходящими ввысь розовыми
пилястрами все было готово к новому поступлению раненых. Тюфяки уже без
кроватей расстелены рядами на полу. У входа - столики с бумагой. У
стены - разложенные на подставке примочки, бинты, компрессы, груды
корпии, свечи. В углу - большой кипящий самовар и два стола с кружками
и чайниками, чуть поодаль - водка, вино, кислое питье, рюмки. Вокруг полумрак и какая-то страшная, неестественная
тишина. Собравшиеся в зале доктора, фельдшеры, сестры милосердия, если
и переговариваются, то лишь каким-то суеверным шепотом, но
преимущественно молчат. Ждут. Кто-то бродит между рядами тюфяков -
парами, либо в одиночестве. Кто-то время от времени скрывается в
операционной...
В дверной проем и высокие окна по обеим сторонам залы
заглядывала теплая южная ночь. Замер на синеющем небосклоне тонкий серп
полумесяца. И вдруг будто молния блеснула, вздрогнула земля,
задребезжали стекла в рамах от сокрушительного треска. Настя зажмурилась, инстинктивно втянув голову в плечи. Судорожно стиснула пальцами белый передник.
- Господи... Матерь Божья... спаси и помилуй нас грешных, -
упав на колени, надрывно запричитала одна из сестер милосердия, в
точности озвучивая Настины мысли, и начала лихорадочно креститься.
Сполохи все чаще пронзали ночную синеву. Вскоре
видневшееся сквозь дверной проем небо стало почти по-петербургски
светлым от непрерывных вспышек. Пушечные залпы слились в единый
громоподобный гул, из которого уже невозможно было вычленить отдельные
удары... И хоть пальба шла на бастионах, казалось, будто снаряды
разрывались в самом городе, сотрясая его до основания.
Так продолжалось не меньше часа, прежде чем в открытые
двери втащили носилки. Первые. Вторые. Третьи... А вслед за ними еще и
еще. Нескончаемым потоком. Зал неуклонно наполнялся ранеными. Казалось,
что ими уже застлан весь пол, так что и ступить-то более некуда. Их мученические стоны и душераздирающие крики заглушили
пальбу с бастионов. Даже дребезжание стекол уже более не ощущалось так
отчетливо, как в молчаливом ожидании. - Доктор, Ваше превосходительство! Не мучьте! Пощадите! - доносилось со всех сторон.
"Бильярдная" тоже была полна страдальцев, но в ту ночь
оказалось не до операций. С трудом успевали хотя бы сделать перевязки и
распределить раненых - кого в Гущин дом, кого на Николаевскую батарею -
чтобы освободить место для новых поступлений.
- Сюда рабочих! - Попыталась перекричать шум Настя, с
трудом пробираясь между носилок к двери. - Вон тех надо снести в Гущин
дом! А этих на Николаевскую! - Сестра! - цепко ухватившись за подол Настиного платья, простонал лежавший на тюфяке солдат. - Дай водки! Помилуй! Водки!
Настя метнулась к штофу на столике, краем глаза заметив,
что в зал внесли еще одного раненого. Кинула полный отчаяния взгляд на
его окровавленный офицерский мундир и вдруг замерла. Медленно, не желая
верить увиденному, вновь повернула голову к носилкам. - Евгений, - в ужасе прижав руки к груди, выдохнула она.
На нетвердых, подкашивающихся ногах ринулась наперерез носильщикам и
рухнула на колени, коснувшись подрагивающими пальцами лица Потоцкого. -
Евгений Александрович.
Взгляд его, полный муки и боли, на мгновение прояснился и обратился на девушку.
- Анастасия Павловна, - едва слышно прошептал. - Вы? -
Попытался ободряюще улыбнуться, но губы его лишь скривились в
мучительной гримасе. - Вот и свиделись мы с Вами...
Едва успев произнести эти слова, Евгений потерял сознание.
Настя судорожно стиснула его окровавленные пальцы, не замечая, что
плачет. - Евгений Александрович, прошу Вас, не умирайте... Прошу
Вас... - шептала она, стоя на коленях перед носилками. Подняла глаза,
лихорадочно ища Пирогова. И через долю секунды заметила его,
пробирающегося к ней между рядами. - Николай Иванович! - не своим голосом позвала она,
силясь перекричать стоявший вокруг шум. - Николай Иванович! Скорее
сюда! Пожалуйста...
К счастью, он только что закончил осматривать очередного
раненого и, увидев, что принесли офицера, сразу же поспешил к нему. - Подсветите-ка мне, Настенька! - склонившись к Евгению,
попросил он. - Тяжелое ранение в грудь. Большая кровопотеря. Помогите
мне приподнять его. Быть может, пуля прошла навылет... Настя, держа в одной руке свечу, другую просунула под
спину Евгению, притягивая его к себе. Пирогов, сосредоточенно морща
лоб, ощупал раненого и, наконец, покачав головой, пробормотал:
- Нет, засела внутри...
По взгляду хирурга, Настя поняла, что состояние Евгения,
действительно, тяжелое. Да и сама это видела... И, затаив дыхание,
ждала вердикта...
"Только не в Гущин дом", молчаливо заклинала она.
Знала, что если Пирогов сейчас назовет это страшное место, значит,
надежды нет совсем... и помочь Евгению уже не сможет никто на этом
свете. "Только не в Гущин дом", отчаянно молили ее полные слез глаза, устремленные на Пирогова.
"Только не в Гущин дом!"
- Будем оперировать, - ободряюще кивнув Насте, наконец,
произнес хирург после продолжительного молчания. - Надо извлечь пулю. -
И окликнув носильщиков, приказал отнести раненого в комнату,
предназначенную для офицеров. - Будем оперировать, Настенька. - Будем, - облегченно вздохнула девушка и порывисто припала губами к руке Пирогова. - Спасибо Вам.
- Ну, бросьте.. бросьте... Вот еще чего удумали. Я же не
архиерей, чтобы мне руки целовать... Да и благодарить покамест не за
что.
Светало. Пальба на бастионах стихала. Поток раненых
потихоньку начал иссякать. Доктора и фельдшеры удалились в
операционную, сестры заканчивали с перевязками. Из-за Сапун-горы поднималось солнце. Пламенели в первых
утренних лучах маки на склонах севастопольских холмов. Весело чирикали
птицы. А в маленьком садике при Доме Собрания под пышным цветом белой
акации лежало не меньше двух дюжин тяжело раненных и умирающих солдат и
матросов, которым пока не хватило места в "бальной зале"... ...В ту страшную майскую ночь из строя выбыло около трех
тысяч человек. Больше половины из них поступило в центральный
перевязочный пункт.
Несмотря на успешно проведенную операцию, состояние
Потоцкого оставалось крайне тяжелым. Началась лихорадка. Весь следующий
день и ночь Настя неотлучно сидела у его постели. Неустанно меняла
компрессы на пышущем жаром лбу. Молилась. Часто замирала, напряженно
вслушиваясь в слабое дыхание Евгения... В такие моменты ей отчетливо
представлялось, что еще мгновение из его груди вырвется предсмертный
хрип. Панически боясь такого исхода, она судорожно сжимала его руку и
начинала говорить... Рассказывала обо всем на свете, о любой мелочи,
приходившей в голову... Лишь бы не молчать. Лишь бы он слышал ее голос
рядом... http://s019.radikal.ru/i610/1307/2e/5e968592f0bf.jpg
Многое припомнила Настя, сидя у его постели. И о Пасхе,
которую ей довелось праздновать в тот год в Рождественско-Богородицком
женском монастыре неподалеку от Белгорода, и о чудотворном образе
Корсунской Божьей матери в монастырской часовне, перед которым она
молилась, прося придать ей стойкости и сил в уходе за ранеными. И о
радушном приеме в доме Харьковского генерал-губернатора Кокошкина. И о
переправе через Днепр. А еще о том, как страшно выли волки в степи, как
увязали колеса тарантасов на размытой дороге...
Насте казалось, что перестань она разговаривать с
метавшимся в бреду Евгением и совсем порвется та тонкая нить,
удерживающая его на этом свете... Ведь и мать его графиня Вера
Алексеевна, и возлюбленная Мария Николаевна далеко... И не знают, не
ведают, как тяжело его состояние теперь... А она - Настя - рядом... И
кто, если не она, покажет ему, что он не остался один на один со
смертью... К утру второго дня состояние Евгения уже не казалось
столь безнадежным. Мертвенная бледность его лица утратила пепельный
оттенок. Жар начал спадать. Но Евгений по-прежнему пребывал в
беспамятстве.
А Настя продолжала рассказывать. Обо всем, что приходило в
голову. Подчас о совершеннейшей ерунде... О котенке, которого она
подкармливала молоком... о герани, что зацвела у нее на окне несколько
дней назад. Но чаще о том, как все раненые любят доктора Николая
Ивановича, как он неутомим и добр. С каким воодушевлением он отдается
работе.
- Знаете, Евгений Александрович! Доктор Пирогов - великий
человек. У него золотые руки... Это истинное счастье, что на земле есть
такие люди, как он! Правда-правда! Он и Вас спас... После такой
виртуозной операции Вы просто не можете не поправиться! - Да, это будет чудовищным свинством с моей стороны, -
вдруг, не открывая глаз, слабо усмехнулся Евгений и облизнул запекшиеся
губы. - Евгений Александрович... Я сейчас... сейчас...
Настя порывисто метнулась к графину с водой и, наполнив стакан, поднесла его ко рту Евгения.
- Вы очнулись! Как Вы?
- Как будто меня переехала карета... - морщась от боли, пробормотал он. - Трижды... или нет. Наверное, четырежды...
- Вы шутите, значит, Вам уже лучше.
- Какие уж тут шутки, Анастасия Павловна. Чистую правду говорю. Будто карета переехала.
Не поднимая головы с казенной подушки, Потоцкий смотрел на
Настю. Любовался ею и недоумевал, как он мог раньше не замечать,
насколько она прелестна. Как трогательно она краснеет, когда он
касается ее руки. Как мило подрагивает кончик ее носа, когда она
говорит. Какой у нее тихий и нежный голос, а глаза словно туманная
дымка, сквозь которую пробиваются первые солнечные лучи. - Анастасия Павловна, Вы ангел! - едва слышно прошептал он. - Истинно ангел, сошедший с небес.
- Евгений Александрович, - смущенно потупилась девушка. - Ну что Вы? Какой же я ангел? Вовсе нет. Обыкновенный человек...
- Ангел...
Примерно через неделю после той страшной ночи в Дом
Собрания явился Митя. Какой разительный контраст с царившей в бывшей
танцевальной зале обстановкой составлял этот статный офицер в новой
шинели и белоснежных перчатках. Сам он, будто не замечая ничего вокруг,
браво прошествовал вдоль ряда коек к показавшейся в дверях операционной
сестре милосердия. - Добрый день, сестра. Где я могу найти княжну Анастасию
Павловну Оболенскую-Северскую? - чинно кивнув в знак приветствия,
поинтересовался он.
- Настасью Павловну? - окинув молодого человека
недоуменным взглядом, зачем-то переспросила женщина. - Я позову. А Вы,
наверное, лучше на улице ее подождите. Вы ведь не раненый?
- Нет, слава Богу. Здоров. Передайте ей, что пришел Митя. Брат ее. Она обрадуется.
- Ах, брат... - на губах сестры милосердия заиграла теплая
улыбка. - Передам. Передам. Волновалась она за Вас, Дмитрий Павлович.
Очень волновалась. Я-то знаю. Несколькими минутами позже с радостно горящим взглядом
Настя выпорхнула на порог Дома Собрания. На мгновение замерла,
порывисто прижав руки к груди, и сбежала по ступеням в объятия брата.
- Митенька... Митенька... - лихорадочно приговаривала она,
гладя его по груди, по плечам, лицу. - Живой. Митенька. - Стиснула
обеими руками его затянутые в белую перчатку пальцы и, блаженно
улыбаясь, поднесла их к мокрой от слез щеке. Зажмурилась. - Митенька. - Ну, что за мокрое дело ты тут развела, - погладив
сестру по голове, усмехнулся Митя. - Сама же говоришь, живой. А слезы
льешь, как по покойнику. Прекрати реветь, Настёна. Не гневи Бога, а то
еще беду накличешь на мою голову. - Митенька, я плачу от счастья. Ты ведь жив... Я так
боялась за тебя. К нам нынче ночью столько раненых принесли. И прошлой
тоже. И неделю назад. Страшно так... А ты живой. И все такой же. Слава
Богу!
Настя порывисто перекрестилась и, попыталась вытереть слезы.
- Да-да! Конечно, ты прав. Нельзя плакать. Я больше не буду. Ну расскажи мне. Расскажи, как ты. Все как есть расскажи.
И Митя рассказал. О том, как здоровается за руку с
генералами, о том, какое уважение он снискал себе в полку за храбрость
и отвагу. Что не сегодня-завтра будет, несомненно, представлен к
награде. И снисходительно посмеивался, замечая, что Настя едва заметно
вздрагивает, когда издали доносятся приглушенные залпы пушечных
орудий... А потом будто смущенно потупился, и поддев мыском сапога
маленький камушек, откашлялся и попросил:
- Насть, могла бы ты мне одолжить немного денег? До завтра. Я утром верну. Непременно.
Восхищенная подвигами брата, Настя не сразу заметила
произошедшую в нем перемену. Как он будто бы утратил на мгновение весь
свой бравый облик и жалобно посмотрел на сестру. - Ну, конечно, Митенька. Конечно, - порывисто доставая из
кармана передника пестро расшитый кошелек, защебетала она. И тут же
отдала брату все его содержимое. Три рубля. - Вот. Возьми. Если мало, у меня на квартире есть еще. Двенадцать рублей.
Митя снова изменился в лице, скривив губы в ехидной полуулыбке.
- Сестренка, это же гроши, - насмешливо протянул он, позвякивая монетами на ладони.
- Но у меня больше нет, - растерянно пожала плечами Настя. - Это все. Ты же знаешь, мы жалования не получаем.
- Да причем здесь жалование? Все знают, что у сестер
милосердия огромные деньги на хранении лежат. А ты, когда брат к тебе
за помощью обращается, три рубля суешь. - Митенька, я не понимаю...
- Все ты понимаешь. Кому, как не вам, раненные отдают на
хранение "инвалидные" деньги? Кого, как не вас, просят умирающие
переслать их родным? Есть у тебя деньги, сестренка. Есть! А мне
всего-то двадцать шесть рублей нужно! Всего! - Митенька, я не узнаю тебя! Как ты можешь предлагать мне
такие вещи? - испуганно глядя на брата, прошептала Настя. - Пойми, это
ведь чужие деньги! Чужие! И я не в праве ими распоряжаться! - Сестренка, я же не прошу тебя отдать мне их насовсем. Я верну их нынче же. Вечером. Отыграюсь и верну. И никто не узнает.
- Митя! Нет! Нет! Я не могу!
- Можешь, сестренка. Только не хочешь!
- Я не могу, Митенька. И да, не хочу! А коли ты не
отыграешься? Снова придешь и будешь уговаривать меня пойти на
преступление? Украсть!
- Украсть? Нет, взять в долг. Я отпишу папеньке. Он непременно пришлет. Непременно!
- Митя, я не узнаю тебя. Разве это те самые подвиги, о
которых ты так мечтал? О которых рассказывал мне тогда в имении?
Карточные долги, кутеж? Митя!
- А знаешь ли ты, каково там, сестренка? Там на бастионах!
Каково это, когда снаряды свистят и вспахивают землю в трех метрах от
тебя? Когда только что ты говорил с человеком, а через три минуты он
лежит убитый осколком в грудь? - вскричал Митя, сверля Настю яростным
взглядом. - То-то же, сестренка! А ты говоришь подвиги! - Митя, мне страшно слушать тебя! Ты дворянин... Ты офицер! Ты один из лучших выпускников Пажеского корпуса и...
- А пуля, Настенька, стирает различия между лучшими и не лучшими, между офицерами и простыми солдатами!
- Пуля не может стереть грань между честью и бесчестием,
Митя! Не может! Мы всегда должны оставаться честными людьми. Прежде
всего, людьми! - Настасья Павловна, - окликнула юную княжну старшая
сестра милосердия, выглянув из-за массивной двери Дома собрания. - Вас
тот раненый офицер зовет. Поспешите! Кинув на брата полный осуждения взгляд, Настя
стремительно поднялась по ступеням. Обернулась, взявшись за массивную
ручку двери. Хотела что-то сказать, но не смогла. Не нашла нужных слов.
Вздохнула. Живым Митю она видела в последний раз. В ту же ночь его убило осколком французского снаряда на бастионе.
Но смерть его стала напрасной потерей. Как и десятки тысяч
других в этой кровопролитной войне. Двадцать восьмого августа того же
года, после одиннадцатимесячной героической обороны Севастополя,
осажденный город был сдан неприятелю.
Русские войска бесславно покидали насквозь пропитанную кровью землю...
|
