Люблю тебя сейчас, не тайно - напоказ.
Не "после" и не "до" в лучах твоих сгораю.
Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас,
А в прошлом - не хочу, а в будущем - не знаю.
(В. Высоцкий "Люблю тебя сейчас")
- Ах, нянюшка... - прильнув к груди сухенькой старушки, горестно
всхлипнула Настя и разрыдалась. - Я так мечтала... так... а он... он...
- Ну будет... будет уже... - поглаживая барышню по голове
тихо приговаривала няня. - Деточка моя ненаглядная... Ласточка... Ну
будет...
- Нянюшка... - давясь слезами, продолжала делиться своей
бедой Настя. - А он... подошел к нам с маменькой... на балу...
улыбнулся мне, будто ребенку... А потом... весь вечер с графиней
Истоминой протанцевал... И вальс... и полонез, и менуэт... А я у стенки
стояла... - Ах ты божечки святы... Ну будет... И получше Евгения
Александровича женихи сыщутся... Перестань лить слезки... Не то
маменька заругается, когда с утра тебя с опухшими глазками увидит...
Маменька - известная своим суровым нравом княгиня Елена
Константиновна Оболенская-Северская, урожденная Шепетилова -
действительно не пожелала мириться с "бесстыдным поведением" младшей
дочери.
Утром за завтраком, окинув Настю оценивающим взглядом,
княгиня расправила и без того высокородно приосаненные плечи и, чеканя
слова, заговорила:
- Как это понимать, сударыня? Вижу, Вы твердо
вознамерились опозорить свой род и выставить себя и нас с отцом на
посмешище перед всем Петербургом?
Настя испуганно отшатнулась к двери, инстинктивно прижав руки к груди.
- Маменька, - пролепетала она, потупив взгляд. - Я...
- Сударыня! Ваше поведение вчера на балу было уму
непостижимо. Вы не дворовая девка, а княжна! Прошу запомнить это раз и
навсегда, прежде чем лить слезы по кавалерам и, позабыв о родовой
чести, прилюдно выказывать столь низменные инстинкты. - Я не выказывала...
Слезы стыда заструились по девичьим щекам.
- Это что еще такое? - негодующе вскрикнула княгиня. -
Прочь с глаз моих, бесстыдница! Марфа, приведи Анастасию Павловну в
надлежащий вид! И вещи ее собери! Она сегодня же покидает Петербург!
- Маменька, я прошу Вас...
- Немедля!
Едва начали сгущаться ранние зимние сумерки, от помпезного
особняка на Фонтанке - петербургской резиденции Оболенских-Северских -
отъехал груженый сундуками санный экипаж, увозя юную княжну Анастасию
Павловну в сопровождении француженки-гувернантки, старухи няни и
востроглазой горничной Марфы в родовое поместье под Псковом. Вскоре и княгиня Елена Константиновна спешно засобиралась
на воды поправлять внезапно пошатнувшееся здоровье... Что было тому
виной - вредный ли климат Петербурга или недвусмысленные намеки
приехавшей с дневным визитом приятельницы - история умалчивает. Свет
милостиво оставил сей факт без внимания. Так же как и нездоровую
бледность прелестной дебютантки - княжны Анастасии Павловны
Оболенской-Северской - на злосчастном балу.
Гораздо больше умы высокородных сплетников занимал той
зимой скандальный роман графини Истоминой и молодого гвардейца Евгения
Потоцкого... - Вопиющая безнравственность! - пылая праведным
негодованием, шептались в салонах сливки столичного общества. - Муж в
Бадене, а эта молодящаяся кокетка крутит шашни... Стыд-то какой.
- Ее вчера не приняли у Репниных...
- Многие уже отказали ей от дома...
- Говорят, третьего дня графиня Вера Алексеевна серьезно
поговорила с сыном... Наказала ему жениться... Грозилась лишить
наследства...
Но людская молва, хоть и возникла не на пустом месте, все
же сильно опережала события. В то время, как пылкая
влюбленность Потоцкого, действительно, не могла остаться незамеченной,
сама "молодящаяся кокетка" Истомина все еще пыталась побороть
искушение, призывая на помощь Богородицу и собственные моральные устои.
А грех манил, тревожил сердце и плоть, и с каждым днем графине
становилось все трудней совладать с чувствами и не ринуться без оглядки
в объятия порока. Дрожь пронзала тело, едва рядом появлялся молодой
гвардеец. Сердце упорно рвалось ему навстречу. Трепетало и билось
часто-часто, гулким эхом отдаваясь в висках. Воздух удушающей лавиной
наполнял грудь и вдруг, будто наткнувшись на какую-то несокрушимую
преграду, шумно устремлялся обратно - на волю. Неровное, лихорадочное
дыхание выдавало графиню с головой, вызывая пересуды и осуждение света.
Но разум и долг неослабевающими оковами вязали ее по рукам и ногам,
долго не позволяя отдаться во власть чувственности.
Бал у генерал-губернатора положил конец терзаниям.
Вечером, наряжаясь к выходу в свет, Истомина упорно подбирала слова,
которые должны были показать молодому гвардейцу, что она более не
желает испытывать на себе его знаки внимания. - Евгений Александрович... - старательно отводя взгляд от
собственного отражения в зеркале, беззвучно шептала она. - Я прошу Вас
прекратить... Нет!... Я прошу Вас оставить напрасные... Я прошу Вас...
не порочить мою честь и доброе имя избыточным вниманием. Вы дворянин, и
должны понимать, что Ваши сиюминутные порывы камня на камне не
оставляют от репутации женщины. Как честный, благородный человек, Вы
более не должны... Ах, как все это жалко и лицемерно... Не так все
должно быть, не так! Много слов проговорила про себя Истомина
в тот вечер, но едва в дверях бальной залы появился Потоцкий, едва его
взгляд, минуя толпу, обратился на нее, а на губах заиграла чувственная
улыбка, графиню вновь бросило в жар... Показалось, что воздух
сгустился, став тяжелым и плотным, словно кисель. Дыхание сбилось. Время будто замедлило бег. А внизу живота стремительно скрутился болезненный, стягивающий мышцы клубок, распутать который было под силу лишь одному человеку на земле... мужчине, желанному и жизненно необходимому. Евгению.
Истомина закусила нижнюю губу. До крови. Но боль не
отрезвила, а лишь придала страсти пикантный привкус и еще более
затуманила сознание...
Потоцкий приближался... С изящной грацией молодого хищника
ловко лавировал в толпе, не отрывая пылающего взгляда от Истоминой... И
вновь она сгорала на медленном огне. Мысленно умоляла молодого
гвардейца остановиться... Забыть о ней... Отпустить! На мгновение показалось, что он услышал ее немую мольбу и
отступил. Сдался в десятке метров от цели... Но то была лишь иллюзия. Потоцкий окинул взглядом зал, подозвал оказавшегося
поблизости лакея и, взяв с серебряного подноса два изящных, искрящихся
в свете тысячи свечей хрустальных бокала с шампанским, вознамерился
продолжить свое победное шествие. - Женя... - прорвался сквозь ватную пелену властный
женский голос. Истомина тревожно вздрогнула, воззрившись на
величественно шествующую вдоль бело-облачного ряда дебютанток худощавую
женщину в сапфирово-синем платье, удачно оттеняющем благородную седину
ее волос. Это была графиня Потоцкая - мать Евгения.
- Вот ты где, mon cher! Пойдем-ка со мной, - не терпящим
возражений тоном заявила она, подойдя к сыну. - Ты должен сию же минуту
засвидетельствовать свое почтение Оболенским-Северским.
Кинув на Истомину многообещающий взгляд, молодой гвардеец все же покорно последовал за матерью.
Позабыв на мгновение о прежнем намерении пресечь зарождающиеся отношения с Потоцким, Истомина досадливо поморщилась.
К его матери она уже долгие годы питала стойкую неприязнь.
А в последнее время даже элементарное соблюдение светского этикета в
присутствие этой высокомерной особы давалось ей с большим трудом. Как
иначе? Коли та не раз позволяла себе прилюдно отпускать недвусмысленные
намеки о "молодящихся кокетках, развращающих невинных юношей"... Но не
это главное. Все чаще и чаще в свете обсуждался возможный брачный союз
молодых отпрысков двух благородных фамилий - Потоцких и
Оболенских-Северских. И пусть сама Истомина, будучи замужем, не могла
рассчитывать на предложение руки и сердца со стороны Евгения, но эти
разговоры задевали ее за живое, заставляя стискивать зубы от боли и
ревности.
И вот она уже пристально, не тая настороженного
прищура, следит за передвижениями молодого гвардейца по периметру
бального зала. И от ее внимания не может укрыться ни то, как он
сардонически усмехается и даже закатывает глаза в ответ на какую-то
реплику матери, ни как после этого ставит обратно на поднос лакея оба
бокала с нетронутым шампанским, и снова украдкой посматривает на нее,
Истомину. И в его глазах отчетливо читается досада и обещание,
обрекающие возлюбленную на мучительное томление и грех... С едва сдерживаемым раздражением Истомина перевела взгляд
на молоденькую дебютантку, в мужья которой прочили Евгения - княжну
Оболенскую-Северскую. Угловатую девочку с покатыми плечами и невзрачным
личиком в обрамлении тугих темно-русых буклей. http://s61.radikal.ru/i172/1307/7b/1faf7db67bc4.jpg
Что привлекательного может найти мужчина в этой блеклой,
безликой шарнирной кукле, напрочь лишенной даже намека на женственность
и красоту? Очарование юности, надежно скрытое за нарочитой чопорностью
манер и отточено безразличной улыбкой?
Разве может такая особа прельстить чувственного, пышущего
жизненной силой Евгения? Даже мысль об этом показалась Истоминой
смехотворной. И вдруг по мере приближения молодого гвардейца облик
княжны стал стремительно преображаться. Аристократичную бледность
оттенил румянец смущения. От улыбки повеяло весенней свежестью,
движения преисполнились легкого кокетства. И даже полудетская
угловатость вдруг обернулась хрупкостью и прелестной беззащитностью -
особенно заметной на фоне сурового, едва ли не отталкивающего величия
княгини Елены Константиновны.
Истомина не видела глаз девушки, но могла бы поклясться,
что они лучатся надеждой и радостью, выдавая пылкую влюбленность... Как
иначе?
А потом Евгений галантно склонился к руке юной дебютантки,
коснувшись губами тонких, затянутых в белоснежные перчатки пальцев.
Улыбнулся. Мягко. Снисходительно. И, видимо, войдя в раж, отвесил
какой-то изящный комплимент, от которого румянец на щеках княжны
сгустился. С затаенной горечью наблюдала Истомина за этой сценой,
силясь подавить зарождавшуюся в душе ненависть к этой
трогательно-наивной девочке, смущенно потупившей взгляд от одного лишь,
несомненно, ничего не значащего жеста... Завидовала ее молодости,
свежести и невинности. Но главное тому трепетному чувству, которого
самой Истоминой не довелось испытать ни в девичестве, ни в
замужестве... И жалкое подобие которого она теперь, на склоне лет,
волей-неволей пыталась побороть в душе... Зачем?...
...Вечер пролетел словно в тумане. Истомина танцевала,
смеялась, дрожала и обворожительно улыбалась, глядя в глаза Потоцкому
во время танца... первого... второго... третьего... И, наконец,
бесповоротно сдалась на милость судьбы. Уехала не дожидаясь окончания
бала вместе с молодым гвардейцем... Переступила черту... Лишь на мгновение поддалась сомнению, но тут же
зачарованно замерла, опаленная страстью в его глазах. И не стала
противиться, когда он пересек вслед за ней порог гостиной. Медленно, на
негнущихся ногах подошла к дивану и села. Вздохнула. Глубоко.
Неровно... Отвела взгляд, устыдившись повисшего молчания. И снова
вздрогнула, когда Евгений присел подле нее. - Ах, Евгений Александрович, - устало поведя плечом,
наконец, протянула Истомина и откинулась на спинку дивана. - Вы столь
необузданны в своих желаниях... Оно и понятно. Молодость. Лишь в
двадцать лет можно...
- Мария Николаевна, - порывисто перебил ее Потоцкий,
придвигаясь ближе. - Маша! Машенька! Уверяю Вас в чистоте моих
помыслов! Я люблю Вас... Страстно, нежно! Самозабвенно. Я жизнь готов
отдать ради Вас! Но и думать не смею...
- Вы погубите меня... Я знаю, погубите! Смилуйтесь...
- Маша! - сжимая руку возлюбленной, взмолился Евгений. -
Маша! Мария Николаевна! Поверьте! Я буду для Вас другом, братом... кем
Вы только пожелаете! Но не гоните меня...
В гостиной вновь воцарилось тягостное молчание,
прерываемое лишь приглушенным потрескиванием поленьев в камине.
Истомина приподнялась с диванных подушек и, неестественно распрямив
спину, напряженно замерла. Лицо ее было неподвижно и бесстрастно, но
пышная грудь все же трепетно вздымалась над декольте, а затянутые в
кружевные перчатки пальцы неловко сминали воздушную ткань платья,
выдавая охватившее графиню волнение.
Зачем? Зачем он говорит о любви? Зачем толкает на грех?
Понимает ли, как трудно сопротивляться искушению под его обжигающим
взглядом. А стоит ли противиться велению сердца? Коли...
- Я не гоню... - наконец, обреченно выдохнула Истомина, прикрыв глаза. - Не в силах...
И она не кривила душой, не лукавила. Великолепная,
блистательная, искушенная в нравах и этикете высшего света графиня,
действительно, не находила в себе сил прекратить встречи с молодым
гвардейцем. Да и как можно отказаться от крупицы настоящего,
трепетного, чистого в нескончаемой череде неискренних улыбок и чопорных
бесед, утомительных балов и скучных карточных игр, театральных премьер
и званых вечеров... Ах, почему он не встретился ей раньше? В юности. Когда
она, наивная и безыскусная, смотрела на мир восторженными глазами
из-под густых опахал ресниц. Когда с трепетом и волнением ждала своего
первого выхода в свет и кружилась в танцевальной комнате перед длинным
рядом зеркал... Когда ее юную - семнадцатилетнюю - еще не выдали замуж
за графа Истомина. Знатного и богатого царедворца на треть века старше
нее самой... Как давно это было... Полжизни назад... Графиня распахнула глаза, обратив взгляд на золотистые
огоньки оплывших свечей в изящном канделябре. Глубоко, тягостно
вздохнула, превозмогая страх и привычку во всем и всегда соблюдать
приличия, решительно стянула с руки длинную кружевную перчатку.
- Милый, милый мальчик... Женя... мне не нужен брат... мне нужен... возлюбленный...
Потоцкий порывисто припал к обнаженному запястью графини и,
дрожа словно в лихорадке, начал покрывать его страстными поцелуями.
Губы - жаркие, властные, нежные - коснулись пульсирующей венки под
алебастровой кожей, даруя долгожданную истому и одновременно разжигая в
груди пожар желания. - Маша... Машенька! - застонал Потоцкий, подняв
потемневшие от страсти глаза на графиню, ища в ее взгляде дозволения
пойти дальше. Она дозволила... Она молила... Она требовала... Брала и
тут же возвращала сторицей... Изголодавшей волчицей вонзала в него зубы
и острые коготки, и уже через мгновение трепетно никла к нему, даря
себя всю без остатка... Сплетаясь с ним воедино и телом, и душой...
Покинув глубокой ночью особняк Истоминых, Евгений
остановился посреди заснеженной мостовой и, порывисто воздев руки к
небу, подставил лицо крупным снежинкам, торжественно медленно
вальсирующим в воздухе. На губах его играла счастливая улыбка. Порочная
и сладострастная. Эта любовная победа была далеко не первой в жизни
молодого гвардейца, снискавшего среди приятелей славу ловеласа и
сердцееда. Но дурманящие, жаркие объятия графини Истоминой затуманили
голову так, что все прочие связи теперь казались лишь едва ощутимыми,
краткими всплесками чувственности. Мимолетными и незначительными. Подернулись дымкой забвения некогда тревожившие сердце и
плоть пронзительно синие очи театральной примы Анни Фурье, томные
обволакивающие нотки в голосе прекрасной цветочницы Сони и даже
страстный, будоражащий кровь танец цыганки Изольды... Той ночью для Евгения существовала лишь одна женщина -
Маша... Мария Николаевна Истомина. Ее мягкое, податливое тело, округлые
плечи, пышная грудь с отзывчивыми на ласки сосками... Перед глазами все еще стоял ее образ. Разметавшиеся по
подушке темные кудри с медным отливом, пылающие страстью глаза, маняще
приоткрытые губы... Алые словно маки. И при воспоминании об этой прекрасной женщине вновь
возникала знакомая тяжесть в паху. Плоть наливалась кровью. Дыхание
учащалось, а из груди рвался торжествующий крик. Безудержный и
громогласный...
Истомина, легко ступая босыми ногами по половицам, молча и
почти бездумно приблизилась к окну. Слегка отодвинув штору, воззрилась
на заснеженную мостовую. Крупные пушистые снежинки медленно опускались на землю,
пританцовывая в неверном призрачном свете газового фонаря под окном.
Красовались, вальсировали и, наконец, ускользали в тень, уступая место
своим столь же изящным и беспечным подругам.
От стекла веяло отрезвляющей прохладой. Сквозь невидимые
глазу щели в жарко натопленную комнату струился стылый воздух. Истомина
опустила взгляд на снежные откосики, прильнувшие к окну со стороны
улицы. Так же и она сама, закутанная в кружевное неглиже никла к
Евгению той ночью. Доверчиво ища поддержки и спасения, ласки и тепла...
Тепла, которого ей так не хватало все эти годы в отношениях с мужем... Муж...
Истомина вдруг беспокойно вздрогнула и стремительно
отпрянула от окна. Замерла, скрестив руки на груди и судорожно стиснув
пальцами плечи. Будто не позволяя затаенному в сердце чувству -
искреннему и страстному - вырваться на волю и испариться столь же
молниеносно, как и зародилось. Словно оберегая его от всего вокруг и от
самой себя в том числе. От собственных страхов и людской молвы...
порицания общества и гнева Господнего...
Бог... Бог не простит... Покарает...
Издав обреченный стон, столь непохожий на те, что
вырывались из ее груди в объятиях возлюбленного, Истомина обессилено
опустилась на вычурный пуфик перед изящным трюмо. Изо всех
сил сжала ладонями виски, будто желая раздавить голову вместе с роем
бессвязных мыслей в ней. Заскулила - жалобно, надломлено, как загнанный
в ловушку зверь - и затравленно посмотрела на свое подрагивающее в
мерцающем свете свечей отражение.
Немилосердное стекло не скупилось на детали, открывая
взгляду образ падшей женщины. Припухшие от страстных поцелуев
губы, темные тени под развратными глазами, а на груди - едва прикрытые
кружевным неглиже пунцовые следы страсти молодого любовника. - Грех... грех... мой грех... - Отчаянно метнулась к
иконе Истомина и пала ниц в покаянной молитве, сотрясая лбом стылые
половицы... - Пресвятая Богородица... Матерь Божья... Не смогла... не
сумела... поддалась искушению... Рыдала, взывала к милости, воздевая руки к закрепленному
под потолком образу. Обезумев от осознания собственного греха, рвала
волосы, осеняла себя крестным знамением и вновь билась лбом о пол...
Молила и каялась... Но устремленный на нее взор Богородицы был
непривычно суров и непреклонен. http://s001.radikal.ru/i196/1307/17/e91c9c1d6dc7.jpg
Хмурый зимний рассвет застиг Истомину - притихшую и
опустошенную - на коленях перед иконой. Обратив полубезумный взгляд на
благословенный лик, беззвучно шептала она слова молитвы, без надежды
снискать прощение за грех прелюбодеяния. Страшный грех пред Богом, пред
нелюбимым, но безмерно уважаемым супругом, пред самой собой... Страшный
грех, но сладостный...
А к вечеру следующего дня графиня слегла в горячке.
Горничная суеверно крестилась, глядя на ее мертвенно бледное, покрытое
испариной лицо с ввалившимися глазами. Приглашенный врач бессильно
разводил руками, щеголяя мудреными словами, и, наконец, постановил:
- Все в руках Божьих. Нам остается лишь ждать... - Перекрестился и уехал.
По дому поползли тревожные слухи о душевном помешательстве
графини. Обрывки слов, которые она выкрикивала в бреду, лишь
подкрепляли подозрения дворни. Горничная Глафира взяла на себя смелость
отписать о внезапной болезни Марии Николаевны ее почтенному супругу,
уже как полгода пребывавшему на водах в Бадене. Никто и не надеялся, что графиня доживет до его
возвращения, но неделю спустя она все же пошла на поправку.
Осунувшаяся, безучастная ко всему происходящему вокруг, вновь поднялась
она с постели и, пошатываясь, устремилась к иконе. Устремила на
Богородицу полный надежды взгляд и, вздрогнув, отвернулась... не
стерпела осуждения...
Невзрачная, похожая на мышку-полевку горничная Глафира,
дневавшая и ночевавшая все это время в покоях барыни, понимающе
покачала головой и, будто устыдившись увиденного, поспешно скрылась за
дверью. Марию Николаевну Глафира боготворила. Пусть та и не была
всегда милостива к ней - порой могла обругать за неуклюжесть и вспылить
сгоряча, или даже пригрозить розгами. Но гнев графини всегда был
недолговечен, зато улыбка мягкая, ласковая, глаза добрые и руки нежные.
Да не это главное. Помнила Глафира, как, оставшись без
родителей - маленькая, голодная, боявшаяся собственной тени - бродила
по улицам, просила милостыню у прохожих... Молодая, красивая барыня
стала для нее благословением небес, настоящим Рождественским чудом... Мария Николаевна подошла к Глафире у церкви. Спустилась
по ступеням, пряча лицо от разыгравшейся метели в меховом воротнике
красивого пальто, и вдруг замерла, заметив дрожавшую от холода девочку
у подножья лестницы. Посмотрела - пристально, горестно. Подошла.
Коснулась кончиками пальцев куцего серого платка, покрывавшего голову
маленькой Глафиры. Вздохнула - тягостно, надрывно. - Холодно тебе, да? - Тихо, шепотом. - Пойдем со мной, крошка... Пойдем. Я не обижу.
И сдержала свое слово. Бог видит, сдержала. Приютила
сироту. Не позволила мужу выгнать девочку обратно на улицу. Плакала,
умоляла, взывала к человечности и, наконец, добилась своего. Суровый
граф махнул рукой на прихоть молодой красавицы жены. Разрешил оставить
сиротку в доме. Помнила Глафира, как порой усадит ее Мария Николаевна
подле себя. То косы начнет заплетать, то сказки рассказывать, то
грамоте учить. Но бывало и иначе... Случалось, надолго забудет молодая
барыня о сиротке. Ходит улыбчивая, счастливая, то и дело осторожно
поглаживая свой слегка округлившийся живот, а на Глафиру и не смотрит
вовсе. Не избегает и не гонит прочь, просто не видит и все. Будто нет
ее. Не раз и не два маленькой Глафире доводилось становиться
невидимкой в барском доме, но в конце концов, через пару-тройку
месяцев, все возвращалось на круги своя... Проходило время и вновь
отчего-то печальная, но все такая же ласковая и добрая графиня Мария
Николаевна усаживала к себе на колени счастливую Глафиру. Учила
грамоте, рассказывала сказки и заплетала ей косы... Много позже узнала повзрослевшая Глафира о злом роке,
преследовавшем Марию Николаевну. Жалела ее, молила Господа о чуде, но
тот оставался нем к молитвам сироты... И потому все чаще стала
задаваться Глафира вопросом, а есть ли он, Бог, на свете. Но тут же
одергивала себя... Есть! Коли ниспослал ей самой когда-то
Рождественское чудо в лице Марии Николаевны. Есть!
И больше всех людей на свете, даже больше самого Бога
любила и почитала невзрачная горничная - мышка-полевка Глафира - свою
барыню. Потому никогда бы не позволила себе обмолвиться кому-то о
причинах ее внезапной болезни. А ведь знала она все... Знала. Но шила в мешке не утаишь. Слухами земля полнится. И они
лишь крепли от категоричных отказов графини Марии Николаевны принять
ежедневно являвшегося в ее дом молодого и статного гвардейца Евгения
Александровича Потоцкого.
Едва оправившись после болезни Истомина вознамерилась
покинуть Петербург. Только избежать встречи с Евгением ей все же не
удалось. Он по-прежнему не желал верить, что она осознанно гонит его
прочь и даже по прошествии месяца наведывался к ней все также
регулярно. День отъезда Истоминой из Петербурга не стал исключением. Евгений еще из-за кованой ограды заметил царившее на
подъездной аллее оживление. Вокруг запряженной в четверку лошадей
санной кареты суетливо сновали слуги. Крепили к ней дорожные сундуки. Приготовления, судя по всему, уже подходили к концу, и
появись Евгений несколькими минутами позже, быть может, и не застал бы
никого. Но ему посчастливилось пересечь ворота как раз в тот момент,
когда меж величественных колонн, обрамляющих парадный вход особняка,
показалась закутанная в соболью шубу графиня.
Даже издали она совсем не походила на ту блистательную,
чувственную и страстную красавицу, коей запомнил ее Евгений при
последней встрече. Вместо нее, метя подолом старомодной шубы
заснеженные ступени, к карете величаво спускалась суровая барыня,
совершенно лишенная кокетства и светского лоска. - Мария Николаевна! - окликнул ее Евгений и ринулся вперед, поскальзываясь на укатанном санными полозьями снегу. - Постойте!
Истомина замерла, метнув тревожный взгляд на бегущего к ней
юношу, но уже через долю секунды обрела прежнее величие и продолжила
путь к карете. - Постойте! - ухватив женщину за рукав шубы, повторил он
и в тот же миг вздрогнул под устремленным на него взглядом. Пустым.
Отрешенным. Стылым. Графиня молчала. Евгений смотрел на возлюбленную и едва
узнавал. Заострившиеся черты лица, бледные нетронутые румянцем щеки,
темные, болезненные тени под глазами. И что-то еще. Пугающее. Чужое.
Незнакомое.
- Вы уезжаете? - Голос малодушно дрогнул.
Истомина едва заметно кивнула. Скривила губы в досадливой
полуулыбке. Вероятно, снова хотела промолчать, но вдруг, когда Евгений
уже почти утратил надежду услышать ее голос, будто сжалившись над
молодым поклонником, заговорила. Ровно. Бесстрастно. http://s017.radikal.ru/i428/1307/55/d75dd0c3b11b.jpg
- Да. Петербургские зимы не идут мне на пользу.
- Вы... Маша, Вас пугает осуждение людей? - срывающимся на
сип шепотом затараторил он, продолжая судорожно удерживать графиню за
рукав. - Но разве их мнение так важно, коли речь идет о любви? О нас с
Вами! - Что мне люди? - нарочито равнодушно покачала головой
она. - Ничто не делает их столь добропорядочными и праведными в
собственных глазах, как чужое грехопадение. Так пусть потешатся.
- Значит, это я провинился перед Вами? И потому Вы более не желаете меня видеть подле себя?
- Вы? - Во взгляде Истоминой промелькнуло изумление, а
вслед за ним горечь. - Причем здесь Вы? Виновата лишь я одна! Ведь грех
это, Женя. Грех! Преступление пред Богом, пред мужем...
- Маша! - возмущенно вскричал Евгений. - Маша, подумайте! Что Вам муж? Этот омерзительный старик!
Истомина поменялась в лице и на долю секунды стала даже
бледнее прежнего. Но через мгновение щеки ее опалил багряный румянец.
Неровный. Лихорадочный. Словно наложенный неумелой рукой подслеповатого
художника. - Как Вы смеете так отзываться о достойном человеке! Вы... мальчишка! - гневно прошипела она. - Он...
- И что же он? - запальчиво перебил ее Евгений. - Обрюзгший
старик с "Георгием" на шее и редкими волосенками вокруг лоснящейся
лысины! Вам должно быть противно, что...
- Да, мне противно! Противно слушать Вас! Ваши насмешки в
адрес всеми уважаемого, порядочного и добрейшего человека омерзительны!
Избавьте меня от необходимости их выслушивать! И от своего общества
тоже. Истомина решительно шагнула к карете и, требовательным
жестом призвав горничную занять место подле себя, забралась вовнутрь.
Потоцкий едва заметил, как мимо него вслед за барыней проскользнула
худенькая, облаченная во что-то серое девушка. Дверца кареты
захлопнулась, открыв взгляду молодого гвардейца лазарево-золотой герб
рода Истоминых с выгравированным понизу девизом: "Не оставлю пути чести
и долга". Золотыми буквами по лазаревой ленте. Колкой насмешкой по
обнаженной душе... - Па-а-а-ашла! - ворвался в затуманенное сознание зычный возглас кучера.
Засвистел кнут, рассекая сухой морозный воздух. Встревожено
заржали лошади, через мгновение заглушив топотом копыт скрип снега под
полозьями кареты. А Евгений, недоуменно сощурившись, продолжал стоять
на подъездной аллее и не верил... отказывался верить, что это конец.
Что Маша... Мария Николаевна... ушла из его жизни навсегда.
- Не оставлю пути чести и долга... - беззвучно, одними губами прошептал Евгений. - Не оставлю пути чести и долга...
|
