Она могла общаться с умершими и вела записи таких
бесед. Вот одна из них:
Я очень отчётливо помню некоторые события
того вечера, в то время как другие напоминают смутные обрывки сна. Поэтому так
трудно рассказать эту историю связно. Сейчас я понятия не имею, что привело
меня тогда в Лондон, и почему я возвращался так поздно. Подробности нынешней
поездки просто потерялись на фоне остальных моих визитов в этот город. Но с
того момента, как я ступил на перрон меленькой пригородной станции, все мои
воспоминая необычайно ясны. Я могу переживать каждое их мгновение снова и
снова.
Я очень хорошо помню, как шёл по платформе
и смотрел на расположенные в её торце часы с подсветкой, которые показывали
половину двенадцатого. Я помню также, что мне было очень любопытно, успею ли я
вернуться домой до полуночи. Следующее воспоминание – ожидающий меня снаружи
большой автомобиль, призывно сверкающий фарами и отделкой из полированной меди.
Это был мой новый, доставленный как раз в тот день Робур, с мотором мощностью в
тридцать лошадиных сил. Ещё я помню, что задал своему шофёру Перкинсу вопрос,
как ему машина, и его ответ, что он находит её превосходной.
– Испытаю её сам, – заявил я, забираясь на
водительское сиденье.
– Управление отличается, – предупредил он.
– Возможно, сэр, будет лучше, если я поведу.
– Нет; я хотел бы опробовать её
самостоятельно, – возразил я.
Так начался наш путь домой длиною в пять
миль.
В моём старом автомобиле, как и в
большинстве других, элементы системы управления располагались в пазах приборной
панели. А в этой машине, чтобы перейти на более высокую передачу, рычаг их
переключения нужно было провести сквозь прорезь. Это нетрудно было освоить, и
вскоре я уже считал, что понял принцип. Несомненно, это было безрассудно –
начинать изучение новой системы в потёмках, но мы часто делаем глупости, и не
всегда за это приходится расплачиваться сполна. У меня уже неплохо получалось,
когда я подъехал к Кристалл Хиллу. Этот холм был одним из самых скверных во
всей Англии – в полторы мили длиной, с тремя довольно крутыми поворотами, и
уклоном, достигающим местами тридцати градусов. Ворота моего парка находились у
самого его подножия, на главной Лондонской дороге.
Мы едва миновали вершину этого холма –
наиболее наклонный участок, когда начались неприятности. Я ехал на предельной
скорости и хотел сбросить обороты; но переключатель заело между передачами, и
мне пришлось снова начинать разгон. К тому времени мы уже летели с бешеной
скоростью, поэтому я выжал оба тормоза, и они – один за другим – отказали. Я не
особо обеспокоился, почувствовав хруст педали ножного тормоза, но когда я всем
своим весом навалился на боковой стопор, а он, лязгнув, достиг крайнего
положения без какого-либо результата, меня бросило в холодный пот. Теперь мы
просто неслись вниз по склону с пугающей быстротой. Фары блестяще справлялись
со своей задачей, и мы нормально преодолели первый поворот. Вскоре и следующий
остался позади, хотя мы чудом избежали кювета. Оставалась ещё миля прямого пути
перед третьим поворотом, а за ним – ворота моего парка. Если мне удастся
проскочить в это убежище, всё будет в порядке, потому что подъездная дорога к
дому идёт в гору, и это должно будет остановить машину.
Перкинс держался на высоте. Я хотел бы,
чтобы об этом стало известно. Он был очень рассудительным и собранным. С самого
начала я хотел пустить машину в занос, и он предугадал мои намерения.
– Я бы не делал этого, сэр, – сказал он. –
В этом случае мы перевернёмся, и нас накроет машиной.
Конечно же, он был прав. Он добрался до
электрического переключателя и отключил его, чтобы мы двигались накатом; но
темп езды по-прежнему был ужасающим. Перкинс положил руки на руль.
– Я смогу удержать её на дороге, –
произнёс он, – если вы рискнёте выпрыгнуть. Нам ни за что не одолеть этого
поворота. Лучше прыгайте, сэр.
– Нет, – отрезал я. – Я буду держаться до
последнего. Если хотите – прыгайте сами.
– Я останусь с вами, сэр. – Ответил он.
Если бы такое случилось со старой машиной,
я бы зажал рычаг переключения передач на реверс и посмотрел бы, к чему это
приведёт. Думаю, это могло бы оборвать передачи, или ещё что-нибудь сломать, но
это дало бы нам шанс. Как бы то ни было, сейчас я был беспомощен. Перкинс
попытался поднять ручной тормоз, но на такой скорости этого невозможно было
сделать. Колёса со свистом рассекали воздух, махина скрипела и стонала от
напряжения. Но фары сияли, освещая всё вплоть до сантиметра. Помню, я поймал
себя на мысли о том, какое жуткое и вместе с тем величественное зрелище должны
мы представлять для любого встречного. Дорога была узкой, и для кого угодно,
кому не посчастливилось оказаться на нашем пути, мы были просто огромной
ревущей золотой смертью.
Мы миновали поворот, одним колесом взъехав
на три фута на насыпь. Я уже прощался с жизнью, когда машина, слегка
пошатнувшись, выправила положение и понеслась дальше. Это был третий и
последний из виражей. Теперь оставались лишь ворота парка. Они были перед нами,
но, как назло, не прямо, а сбоку – примерно в двадцати ярдах левее главной
дороги, по которой мы мчались. Возможно, я мог бы преодолеть их, но мне
показалось, что мы ударили что-то в рулевом механизме, когда вылетели на
обочину. Руль с трудом поворачивался. Мы проскочили заезд. Слева я увидел
открытые ворота и налёг на руль со всей силой, на которую были способны мои
запястья. Мы с Перкинсом плашмя повалились на сиденье, а в следующее мгновение,
на скорости в пятьдесят миль в час, наше правое переднее колесо со всего маху
врезалось в правую же опору моих ворот. Послышался страшный грохот. Я ощутил
полёт по воздуху, а потом... а потом!..
Когда ко мне вновь вернулась способность
чувствовать, я пришёл в сознание в зарослях кустарника под сенью дубов у
сторожки. Возле меня стоял мужчина. Поначалу мне показалось, что это Перкинс,
но когда я присмотрелся, то обнаружил, что это – Стенли, человек, которого я
знал несколькими годами ранее, в колледже, и к которому испытывал искреннюю
привязанность. Меня всегда особо привлекало что-то в личности Стенли, и я
гордился тем, что наши чувства взаимны. В настоящий момент его появление
удивило меня, но я был подобен сомнамбуле, потрясённый и испытывающий
головокружение, и вполне готовый принимать всё как данность, не подвергая
ничего сомнению.
– Вот это удар! – выпалил я. – Боже
милостивый, до чего ужасный удар – вдребезги!
Он кивнул головой, и даже в темноте я мог
рассмотреть его добрую, задумчивую улыбку, которая у меня всегда
ассоциировалась с ним.
Я совершенно не мог пошевелиться. На самом
деле, у меня и не было никакого желания двигаться. Но мои чувства были
обострены до предела. В мечущемся свете фонарей я видел то, что осталось от
автомобиля. Я видел небольшую группу людей и слышал приглушённые голоса. Там
были сторож с женой, и ещё один-два человека. Они не обращали на меня внимания,
но сосредоточенно занимались чем-то около машины. Внезапно до меня донёсся крик
боли.
– Его придавило. Аккуратно уберите это. –
Воскликнул чей-то голос.
– Это всего лишь моя нога, – произнёс
другой, в котором я узнал Перкинса. – Где хозяин? – Закричал он.
– Я здесь, – отозвался я, но они,
казалось, не слышали меня. Все они склонились над чем-то, лежащим перед
автомобилем.
Стенли опустил руку на моё плечо, и его
прикосновение было непередаваемо успокаивающим. Я ощутил лёгкость и счастье,
несмотря ни на что.
– Совсем не больно, правда? – спросил он.
– Правда, – ответил я.
– И никогда больше не будет, – произнёс
он.
А затем меня внезапно окатила волна
изумления. Стенли! Стенли! Как же так, ведь Стенли умер от кишечной инфекции в
Блумфонтейне во время Бурской войны!
– Стенли! – вскрикнул я, и слова,
казалось, застревали у меня в горле, – Стенли, ты же мёртв!
Он взглянул на меня всё с той же доброй,
задумчивой улыбкой.
